Хань Юй

Письмо к министру Мэну

Докладывает Юй.

По служебным делам возвращался я с юга, дорога моя проходила через Цзи. Я там получил от старшего, Вас, собственноручное письмо, помеченное днем двадцать четвертым, на нескольких листках. И радость и с ней вместе беспокойство с письмом пришли. Я не узнал доподлинно от Вас, каков Ваш сон и аппетит теперь, когда подходит осень. Но позволю себе думать, что все у Вас благополучно.

В дошедшем до меня письме Вы мне изволите сказать, что кое-кто распространяет, как будто Вы за это время стали помаленьку верить в Сакью, его благоговейно почитать. Слух этот — вздор его распространяющих. Когда я был в Чаочжоу, там жил старик один, монах, буддийским прозвищем своим он титулуется Да Дянь — или Великая Вершина. Он очень был умен и понимал, в чем суть вещей и смысл. В далекой этой стороне мне не с кем было говорить, и я из гор его велел позвать к себе в правительственный дом, где и оставил у себя дней этак на десять иль больше. Он способен был самым решительным образом стать как бы вне своей плотской особи, себя увлекая победно в мечту и идею. Он не давал делам, вещам себя забрать в свое владенье, встревожить душу и смутить. Когда беседовал я с ним, то хоть и понимал не все, но важно было уже то, что нет в уме его заторов и громоздящихся преград, и это я считаю очень редким, встречаемым средь нас не так легко. Вот почему я с ним и стал знаком.

Когда затем я был у моря, где жертвы духу приносил, то посетил его я в келье, а когда отбыл в Юаньчжоу, то на прощанье ему одежду подарил, но это ведь по-человечески, и только, и вовсе в этом нет свидетельства того, что я уверовал всецело в его буддийское учение, ища молитвенно, мол, в нем себе полей благополучья и всяких выгод и удобств.

Кун-цзы сказал: «Я, Цю, давненько уж молюсь». Вообще говоря, благородный ученый у нас в своей жизни, стремлениях личных себя воспитать имеет, конечно, свой метод, масштабы, а также дела и подвиги мудрых людей, совершенных и лучших из тех, кто им следовал в этой стезе: все это ему представляется в письменном виде, на бамбуковых дщицах. Он может всему, что написано там, подражать, взять это себе в образец; и тогда он не будет стыдиться небес наверху и людей не срамиться под небом. В душе своей также не будет стыдиться ее же. И будет ли сам он накапливать дела своего совершенства иль будет копить кучу дел нехороших, несчастье иль счастье придут к нему сами собой в своем достодолжном порядке. Откуда бы взяться стремленью уйти от путей Мудреца и, отвергнув законы древнейших царей, последовать разным учениям варваров и или ди, чтоб в молитве искать себе счастья и выгод? Да разве в «Каноне поэм» не сказано было вот это: «Как ласков и мил дорогой человек! Он счастия ищет себе без уклонов!». Опять же история нам говорит: «Не трясусь я пред грозным царем, не хвораю из-за богатства».

Допустим теперь, что и Сакья может дать людям иль счастие, или несчастье. Но это не служит предметом боязни у истинно честного, высший закон соблюдающего человека! Да этих вещей вообще никогда, никогда не бывает.

Затем я спрошу: «Этот самый ваш Фо, кто он был и какой человек? Похоже ли было его повеленье на лучшего в нашей стране человека? Иль это был низкий, ничтожный какой-то? Но если он был вроде лучших, честнейших людей, то, конечно, не мог бы несчастье наслать произволом своим на того человека, который хранит как святыню путь правды древнейшего стиля. А если то был лишь ничтожный и мелкий какой-нибудь там человек, то раз уж он мертв, то душа его не чудотворна. Ведь духи средь Неба-Земли светлеющим рядом повсюду стоят то сетью сплошною, то лесом, и их обмануть невозможно. Позволят ли они духу Сакья ходить куда хочет, творить что захочет, грозить нам иль миловать нас среди них? Ни вперед, ни назад ему деться нельзя, зацепиться же не за кого... Почитать его с верой в душе может только быть нам в помраченье».

Да и, кроме того, у меня есть свидетельство и доказательство, что не сторонник и не пособник я этого Сакья, а, наоборот, его полностью я отвергаю. Действительно, Мэн-цзы сказал: «В наше время в Поднебесной люди если не к Яну идут, то — к Мо. Ян с Мо вперемежку мутят, и путь мудрецов и достойных людей уже больше не светит. А если тот путь мудрецов и достойных людей уже больше не светит, то трое устоев погрязли в болоте, а девять законов порушены в слом. Устав благолепный и музыка рухнули вниз, инородцы и-ди поперек всей страны зашагали, и чуть-чуть не стали мы птицами или зверями. Поэтому я и скажу, что всякий, кто словом своим может противоборствовать Яну и Мо, тот будет достойнейшим учеником мудреца». Ян Цзы-юнь говорит: «В древности Ян и Мо заслоняли собою пути. Мэн-цзы же словом своим распутал все это, раскрыл он наотмашь и настежь».

Итак, когда действовали или Ян, или Мо, то истинный путь погибал; так было в течение нескольких сотен годов. Когда же дела подошли к воцарению Цинь, то династия эта вконец уничтожила весь закон наших первоцарей, спалила в огне все книги канонов и в ямы зарыла живыми ученых людей. Тогда поднебесный наш мир пришел в величайшую смуту.

Когда уничтожили Цинь и Хань вознеслась, процвела на пространстве каких-нибудь ста с чем-то лет, не все еще знали, как им в сознание ясно свое провести пути наших первоцарей и по ним совершенствоваться. И только тогда вслед за тем, как это свершилось, когда упразднили закон о владении книгами дома, тогда только стали одну за другой возрождать погибшие книги, звать снова ученых на службу к себе. И хоть книги теперь находились помалу, но все они были в обрывках, лакунах: из каждого, в общем, десятка погибли две книги иль три. К тому же и все эрудиты повымерли просто от лет, а новые люди — они не видели полного текста канонов, не могли они полностью знать историю первоцарей, и каждый отстаивал то лишь, что видел и знал. Все было растрепано как-то, противоречиво, стеной отделялось одно от другого без связи, без общего взаимопризнанья. Путь древних Двоих государей и Трех королей, а также толпою идущих за ними сверхмудрых людей пришел в это время к большой катастрофе. Ученые, жившие после, уже не могли никакими усилиями найти что-нибудь. И так ведь оно и поныне, когда уничтожено, кажется, все. И бедствие это исходит в конце-то концов из разгула учений Ян Чжу и Мо-цзы, которые не запретили: причина лишь в них.

Мэн-цзы, правда, был и сам сверхмудрец и достойный ученый, но он ведь поста не имел никакого и, значит, его «пустые слова» или речи без тени признанья и силы на деле совсем не имели влиянья, и если бы даже конкретными были и шли прямо в жизнь, какая бы польза от них быть могла? И все же лишь благодаря его слову и речи нынешние учащиеся еще могут понимать, что надо чтить Куна и ставить превыше всего человеческий лозунг и честь; что надо всегда выдвигать настоя-щего вана, а гегемона-насильника — его презирать. Вот только всего!

Однако великие тексты канонов и их величавый моральный устав — все погибло, исчезло, спастись не смогло; все испорчено, сгнило, поправить нельзя никому. Это, как говорят, сохранилось десятком из тысячи, в сотне — одно. Так где ж здесь, скажите, чтоб мог он все «раскрыть нараспашку»? И все-таки если бы не было Мэна в его времена, то все бы на левую полу запахивались и, как варвары, что-то невнятное лишь бормотали. Поэтому Мэна всегда выдвигал я на первое место и чту, считая заслуги его не меньшими, нежели подвиги Юя.

Затем, с приходом династии Хань, ученые конфуцианского толка, мизерные сами, в мизерном числе, все занялись штопкой, починкой, лечением сотен дыр и тысяч поранений, чирьев: то тут мутновато, то там упущенье... Опасное было то дело: что тысячи фунтов тянуть на волосе тоненьком-тоненьком, длинненьком-длинненьком — того и гляди, вот, незримый, порвется...

И в это как раз самое время запели про Сакью и Лао при этих крутых обстоятельствах нам. Взбудоражили весь Поднебесный наш мир, за собою его увлекая. Да, да, плохо дело! Безнравственно, бесчестно донельзя! Вред же от Сакья и Лао куда как страшней, чем от Яна и Мо, — притом что Хань Юева нравственность с нравственным обликом Мэна сравниться не может. Но Мэн-цзы не мог спасти положенье вещей еще до погибели их, а Хань Юй пожелал вдруг спасенье Пути совершить до конца уже при случившейся полной разрухе. Увы, это значило, в общем, не знать своих сил и переоценивать их. Да еще видеть ясно погибель свою и на смерть идти без надежд на спасенье.

Но как бы то ни было, если бы вышло, что путь наш великий и исторический через Хань Юя пошел как-то дальше, то хотя бы погибнуть при этом Хань Юю, ни в жизнь не досадовал бы. Небо с Землей, духи света и тьмы над нами вверху и свидетели наши с нами бок о бок. И стоит ли мне из-за этой одной лишь аварии личной путь своей правды вот так самому же сгубить, чтобы идти за неправильной ересью вслед?

Цзи и Ти, оба вместе, хотя мне твердят наставительно и постоянно об этом, но я не уверен, сумеют ли сами они не пойти на восстание против того же.

Мой старший, любовь и внимание Ваше ко мне глубоки. Но мне не дано указаниям Вашим последовать. Я все больше и больше боюсь Вас. Смертельно пред Вами я виноват! Смертельно пред Вами я виноват!

Юй кланяется Вам повторно.